"Космизм музыки":Волкова,Вьюров,Калюжный. Воробьев вячеслав Плодотворное сотрудничество с современными композиторами
ВАСИЛИЙ Ш А Х О В
«КОСМИЗМ МУЗЫКИ»: ВОЛКОВА, ВЬЮРОВ, КАЛЮЖНЫЙ
(«В минуты музыки печальной»)
В минуты музыки печальной
Я представляю желтый плес,
И голос женщины прощальный,
И шум порывистых берез,
И первый снег под небом серым
Среди погаснувших полей,
И путь без солнца, путь без веры
Гонимых снегом журавлей…
Давно душа блуждать устала
В былой любви, в былом хмелю,
Давно понять пора настала,
Что слишком призраки люблю.
Но все равно в жилищах зыбких —
Попробуй их останови!—
Перекликаясь, плачут скрипки
О желтом плесе, о любви.
И все равно под небом низким
Я вижу явственно, до слез,
И желтый плес, и голос близкий,
И шум порывистых берез.
Как будто вечен час прощальный,
Как будто время ни при чем…
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чем.
…Лирические и музыкальные жанры… Музыкальная лирическая проза…
Песенно-музыкальные метафоры… Словесно-образная, ритмически «организованная»
пластика… «Музыка души»… «Музыка сердца»… «Диалектика души»… «Магический кристалл» слова, образа, метафоры…
Традиции и новые жанры… Новинки в искусстве… Вот и сейчас Интернет-волшебник
позволяет побывать на одной из премьер в несказанно-памятном городе на Неве…
Звучит СОНАТА № 3… Композитор НАТАЛЬЯ ВОЛКОВА. Исполняет (на фортепиано) ОЛЬГА ЛЕВИНТОВА… Почему-то, отчего-то почувствовалась чарующая «перекличка» с рубцовской мовой о гонимых снегом журавлях, вочеловеченном шуме порывистых берёз,
светло-печальном стенании скрипки («В минуты музыки печальной не говорите ни о чём»).
Песенные раздумья Григория Калюжного
Космически-планетарные возможности Интернета-волшебника… Премьера песен и романсов на стихи Григория Калюжского… Композитор Наталия Волкова музыкально «вочеловечила» несколько поэтических жанров современного автора-лирика…
Всё чаще говорят о русским космизме. Основоположниками русского космизма
называют уроженцев Рязанщины Константина Эдуардовича Циолковского и Николая Фёдоровича Фёдорова. На рязанской «малой родине» Циолковского и Фёдорова - ещё один «космист»: Сергей Александрович Есенин, полагавший, что «человек есть чаша космических обособленностей».
Есенинская песенно-музыкальная, философско-лирическая традиция одухотворила творческий поиск нескольких поколений мастеров словесно-пластических, музыкально-живописных образов. Среди них - даровитый лирик Григорий Калюжный.
Милая, ты лучшая на свете,
О которой можно лишь мечтать.
Я с тобою глупым был как ветер,
Без тебя мне хочется рыдать.
Между нами встала не измена,
А объятья воровских когтей.
И когда ты вырвешься из плена,
Я скажу: «Вернулась из гостей».
Нет любви без веры, без мученья.
Я ведь тоже бился много дней
В окаянных узах помраченья
В окруженье аспидных теней.
Чувства не погасишь, словно свечи,
И не обойдешь их стороной.
Где б я не искал с тобою встречи,
Всюду ты стояла предо мной.
Милая, любимая, родная,
Улыбнись мне и махни рукой.
Жизнь моя — небесная, земная!
Счастлив я, что встретилась такой…
Русская лирика «переболела» не только Есениным, Ахматовой, Цветаевой; Буниным, Блоком, Андреем Белым, Северяниным; родниковые истоки отечественной лирики - в Лермонтове, Кольцове, Никитине, Фете, Тютчеве, Некрасове, Надсоне, Сурикове и суриковцах. Романсно-песенное эхо минувшего, далёкого-близкого… Всё новые и новые поколения мастеров искусства обращаются к «изящной словесности», чарующему зову прекрасной мелодии…
Томики Рубцова «соседствуют» с томиками Симонова, Смелякова, Ручьёва, Багрицкого, Юрия Кузнецова… Десятки томиков превосходной философско-психологической лирики… Особый пласт: лирика песенно-романсная, «сотканная» из самой музыки…
Слушая вдохновенное пение Владимира Вьюрова, глубокое аккомпанементное сопровождение Наталии Волковой и Ольги Левинтовой, перелистываю томик Григория Калюжного…
Горька стезя расстроенного быта
Среди потерь и дорогих теней.
Я Русь люблю за то, что в ней сокрыто,
За то, что не избыть печали в ней.
Её поля, могилы и сугробы
И храмы взору говорят, что здесь
Живёт народ печали, а не злобы,
И верит он, что правда в мире есть.
Его не раз обманывали воры.
Над ним трудились сонмы палачей.
О нём гремели яростные споры…
А он, как прежде, Божий иль ничей .
Песенный выбор Наталии Волковой
Мне уже приходилось писать о песенно-музыкальном выборе композитора Наталии Волковой. Речь шла тогда о превосходно организованном чествовании выдающегося нашего поэта-философа Алексея ХОМЯКОВА. Творческая группа из Санкт-Петербурга выступила тогда на «малой родине» мыслителя, мастера слова, культуролога, просветителя.
И вот - новинка… На этот раз Наталия Викторовна порадовала слушателей музыкой на слова поэта Григория Калюжного…
Листаю томик Григория Калюжного…
У народа голова чужая, Если круто правят не свои. На путях обещанного рая
Не поют весною соловьи. Потому нам ничего не значит Безоглядно обратиться вспять.
Иволга себя не переплачет, Нам своей судьбы не поменять. Все же всем по кругу хватит солнца, Всякой ноши хватит на подъем. И в тоске вселенской нам поется,
И в печали смертной — мы поем.
Томик лирики… Музыкальное эхо, вочеловечивающее «диалектику души»…
.
Сын мой, сын мой, в юности ты волен, Если можешь быть собою - будь.
Может, это кара, может - милость, Я не знаю на излёте лет.
Только помни, что бы ни случилось, Что отец твой - истинный поэт.
А поэт в своей судьбе не волен, Хоть кричи об этом, хоть забудь.
Я не грубый, я смертельно болен От луны, упавшей мне на грудь.
Нет отрады в облике суровом, И отца на слове не лови.
Ты не знаешь, что стоит за словом. Слово не даётся без любви
…Своеобразен музыкальный этюд композитора Н. Волковой «Забавная симметрия»… Эхо-«перекличка» с юмористической поэтикой Григория Калюжного:
«Чтите, дети, Фета Для себя примером. Был он и поэтом, Был и офицером. Дышат его строки Чистотой полета. Он любил истоки Сердцем патриота. И не грезил даже
Торговать страною, За нее на страже Зяб он под луною. Не писал он длинно,
Не творил для моды, Перевел нам чинно Горация оды.
Перевел он Гёте С блеском безусловно, Думал, что поймете Вы его любовно. Не роняя званья, он хозяйством правил, И воспоминанья Нам о том оставил. Многое поймете
Их читая, дети. Дяденьки и тети часто врут о Фете».
………………………………………………………………………………………….
Горизонты жизни - горизонты лирического космизма
КАЛЮЖНЫЙ Григорий Петрович родился в 1947 году в городе Макеевка Донецкой области. Окончил Кировоградскую школу высшей лётной подготовки. Работал штурманом гражданской авиации на внутренних и международных авиалиниях. Автор поэтических сборников: «Разбег», «Грозы» (1982), «На встречных курсах» (1986), «Зона ожидания» (1989), «Открой поэта» (1991). Инициатор создания «Энциклопедии сёл и деревень», председатель правления и редактор одноимённого издательства. Лауреат премий имени В.Я.Шишкова (за большую работу по изданию книг о русской провинции) и премии «Имперская культура» имени Э. Володина.
Мне безымянная приснилась высота, Гудят шмели, ромашки расцветают.
Я - лейтенант, моя душа чиста, Со всех сторон нас молча окружают.
А на листах роса рассеивает свет, Трепещет роща в золоченье красном.
Я отвожу бинокль - спасенья нет, Мне повезло - так просто всё и ясно.
Мне повезло - вокруг меня бойцы Годятся мне по возрасту в отцы.
Идёт по кругу щепоть самосада. Они спокойны, им речей не надо.Не надо им о долге повторять, Перечислять тяжёлые утраты.
Ничем нас у России не отнять, Спасибо ей, что мы - её солдаты
…Поэтическая география отечественной лирики… Разные стили… Разные индивидуальности… Различные жанрово-стилевые импровизации…
Григорий Калюжный «о с в о и л» сферу ЭНЦИКЛОПЕДИЗМА:
Во мгле космической трагедии
Равно встречая ночь и день,
Горит звезда Энциклопедии
Российских сёл и деревень.
В её лучах земля вращается.
И кто кричал, теперь исчез,
Мол, где крестьянский мир кончается,
Там начинается прогресс .
Продолжая горьковскую традицию, Григорий Калюжный стал инициатором «Энциклопедии сёл и деревень»…
Мысля о спасительном наследии,
Вижу свежий том энциклопедии Уходящих русских деревень.
Отразится в ней народный гений, Чтобы корни с кроной обвенчать -
Плод усилий многих поколений. Наше дело вовремя начать.
Много изб чернеет по дорогам, Впустят и не спросят: «Кто таков?»
- Кто они, хранящие преданья, Вспомни, век мой, - близок их закат!
Призраки - без роду, без названья. Всякий, кто не помнит, виноват.
Нищие и слушать не желают О далекой брошенной родне.
Вижу, избы тленье обнимает, О былом поёт наедине.
- Братья и дряхлеющие сёстры, Годы вас безжалостно трясут.
Сколько тайн хранят в себе погосты! К ним живые новые несут.
Все мы деревень забытых дети, Кто мы - в городах легко забыть.
Перед прошлым больше не в ответе, Рады безоглядно жизнь прожить.
- Громче глас о брошенном наследии! Вглядываясь жадно в новый день,
Вижу свежий том энциклопедии Возрождённых русских деревень.
Глубинная взволнованность «Постлюдии» (со скрипичным духоподъёмным, психологически нежно-изящным «монологом» скрипки Евгении Садовниковой)…
Слово и музыкальный образ…
Клянусь погибшею рекой, Чью синь оплакали лягушки,
Что страшен сумрачный покой Пустой навеки деревушки.
- Зачем оставили её? Куда ушли и что с ней будет?
По крышам тянется быльё, И дикий тлен по избам блудит.
- Где отыскали счастье те, Кто здесь родился на свободе,
Кто был в душевной простоте Издревле мил живой природе?
Не объяснит всего расчёт - Покинуть этот край не просто.
К деревне брошенной ведёт Тропа от древнего погоста…
- Но тень мелькнёт иль гость какой - Уже бодрится и вздыхает
Сад над погибшею рекой. И вдруг калитка зарыдает…
Золотой баритон Владимира Вьюрова
«Вечер зажигает звёзды»… «Сердце некуда девать»… Баритон Владимира Вьюрова как бы «погружает» слушателя в причудливо-глубинный мир переживаний, упований, очарований…
Творческая биография: Ленинградская государственная консерватория им. Н. А. Римского-Корсакова (класс Народного артиста РСФСР И. П. Алексеева). Мастер-классы профессора Курта Моля (Германия). Лауреат Вагнеровской стипендии (г. Байройт, Германия). Солист ГКМТ «Санкт-Петербург Опера». Солист ГКФУ «Петербург-Концерт». Солист театра оперы и балета Санкт-Петербургской консерватории им. Н. А. Римского-Корсакова. Солист музыкального театра «Зазеркалье»…
…Любимой»… «Над Невою холод…». «Мне прямой дороги не дано…»… Баритон Владимира Вьюрова, музыкальное сопровождение… Несказанно-сокровенное повествование о человечности, добротолюбии, прекрасном, возвышенном, повторимо-неповторимом…
Владимир Вьюров, несомненно, талантлив… Об этом свидетельствуют и красноречивые вехи его творческой биографии.
Участие в российских и международных фестивалях: Российский национальный фестиваль «Золотая маска», г. Москва (1998, 2000, 2002, 2005 гг.). Международный фестиваль камерного искусства «Костомукша» (1996, 1998 гг.). Фестиваль искусств «От авангарда и до наших дней», г. Санкт-Петербург (с 1990 г. по настоящее время). «Международный фестиваль «Петербургская музыкальная весна» (с 1990 г. по настоящее время). Международный фестиваль «Сыктыквкар-Тулыс» (1996, 1997, 1999, 2001 гг.). Собиновский музыкальный фестиваль, г. Саратов (2000 г.). Фестиваль русской музыки, посвященный М. П. Мусоргскому, г. Псков (2001 г.). «Царскосельская осень» (2008 г.). IV Всемирный фестиваль «Петербургский самовар» (2009 г.). «Обнимитесь, миллионы!», г. Санкт-Петербург (2010 г.). «Санкт-Петербург и русское слово», г. Харьков (2010 г.). «Дворцы Санкт-Петербурга - детям» (2011 г.). «Царскосельский фестиваль русского языка» (2011 г.). Санкт-Петербургский Международный фестиваль «Опера всем» (2012).
…Естественно: хочется узнать о биографических коллизиях замечательного исполнителя. Творчески насыщенная концертная жизнь: выступает в лучших концертных залах Санкт-Петербурга: Академическая Капелла им. М. Глинки.
Филармония им. Д. Шостаковича. Концертный зал Смольного собора. Дворец Белосельских-Белозерских. Белый зал Политехнического университета. Концертный зал у Финляндского. Театр эстрады. Театр «Мюзик-Холл». География гастролей: Германия. Финляндия. Франция. Бельгия. Латвия. Эстония. Украина. Россия. Польша.
Сотрудничество с дирижерами: О. Ведер (Германия). Ф. Мастранжело (Италия).
Т. Сульковский (Польша). В. Нестеров. П. Бубельников. М. Синькевич.
В. Петеренко. В. Альтшуллер. А. Поляничко. М. Хейфец. А. Аниханов. А. Полищук.
Ю. Анисичкин. С. Горковенко. А. Штейнлухт.М. Виноградов. С. Иньков. Т. Сохиев.
А.Титов. В. Вербицкий. А. Канторов. Д. Хохлов. В. Попов. С. Стадлер…
Плодотворное сотрудничество с современными композиторами:
И. Шварц. Ю. Корнаков. А. Нестеров. Г. Фиртич. А. Следин. Н. Волкова. А. Тихомиров. Е. Рушанский. Л. Пригожин. Д. Жученко. В. Малаховская…
Творчески полноценное сотрудничество с коллективами: Симфонический оркестр Тюрингии (Thüringer Symphoniker) - Германия. Краковская опера (Opera Krakowska) - Польша. Академический симфонический оркестр. Санкт-Петербургской филармонии им. Д. Шостаковича. Государственный Академический русский оркестр. Государственный симфонический оркестр «Классика». Оркестр Государственного Эрмитажа. Русский оркестр «Перезвоны». Камерный хор Смольного собора. Академический симфонический оркестр - г. Воронеж… Ансамбль «Калинушка». Ансамбль «Град-квартет». Ансамбль «Арт-контраст». Квартет «Русский цвет». Струнный квартет «Концертино». Трио «Нюанс». Трио «Забава». Двойной дуэт «Ма.Гр.Иг.Ал.»…
Интернет-источники и библиографические источники на «бумажных носителях» хранят информацию о том, что Владимир Вьюров также постоянно выступал и выступает с популярными исполнителями петербургской эстрады:
И. Бедных, О. Фаворской, Т. Голышевой, Л. Сенчиной, Э. Хилем, И. Бесединым, В. Псаревым, Н. Сорокиной, С. Рогожиным, Ю. Охочинским, Ж. Татляном. Совместно с популярной певицей Зарой принимал участие в озвучивании анимационного фильма-трилогии «Демон, Тезей, Фауст», номинанта профессионального приза «Ника».
Репертуар Владимира Вьюрова: Романсы русских композиторов. Старинные русские романсы. Русские народные песни. Песни из репертуара М. Магомаева. Песни из репертуара Г. Отса. Арии и дуэты из опер. Арии и дуэты из оперетт. Вокальные циклы русских и зарубежных композиторов. Более 40 оперных партий первого плана.
и вылезли наружу,
подошвы надорвав,
кривы и неуклюжи,
обыденность поправ.
Печально и покорно
покрылися корой
и, обратившись в корни,
исчезли под землёй.
Натура захотела,
а я не отказал.
Деревенеет тело.
Смола слепит глаза.
Соединясь с природой
в скрещении дорог,
стою - прямой и гордый
молоденький дубок.
Мне ль из памяти вырвать туманной,
Как я гибну, глотая слезу,
Бедной Лизой, Карениной Анной,
Катериной бросаюсь в грозу.
(Людмила Щипахина. Дыхание века)
ОТМЩЕНИЕ
О мужчины! - исчадье, проклятье!..
Сколько лиц подурнело от слёз!
Утопились и Лиза, и Катя,
Аня бросилась под паровоз.
Вы не верьте, не верьте мужчине:
Дело сделает - будет таков.
Он наденет любую личину,
Но под каждою - враль Хлестаков.
Ах, подружки, я тоже беспечна!
Ждёт губитель в назначенный час.
А обманет меня бессердечный -
Утоплю его в память о вас.
Какая ночь!
Какая темнота!
И фуга
Восемнадцатого века -
След от слезы,
Раскованная нега,
Дыхание её,
Её уста!
(Виталий Юшкин. После свиданья)
КАКАЯ ТЕМНОТА!
Я и не знал -
Какая темнота! -
Что Надсон,
Северянин
И Вертинский
Со мною обойдутся
Так по-свински,
Всё рассказав
ЛИПА 7
Мне снятся нерождённые стихи,
Они, как неродившиеся дети,
Они, как непрощённые грехи,
И я одна всю жизнь за них в ответе.
(Ирина Баринова. Тайна красоты)
ОТПУЩЕНИЕ ГРЕХОВ
А нам приснились, как на грех, стихи,
Что изданы, и если вы хотите -
Все ваши непрощённые грехи
Отпустим, только больше не пишите.
Я принял званье первого поэта,
Рождённого в российских небесах.
(Григорий Калюжный. Грозы)
ОЧЕНЬ ВЫСОКАЯ ПОЭЗИЯ
Я щегольну то «штопором», то «бочкой»...
Здесь конкурентов встретить не боюсь.
Мне кажется отсюда чёрной точкой
Весь наш большой писательский Союз.
О, самая бескрайняя из вотчин!
Ты много грандиозней, чем Земля.
Пусть Хлебников придумал слово «лётчик»,
Но первый ас в стихах, конечно, - я!
Безоблачен российский небосвод.
Вот разве кто-нибудь из космонавтов
Вдруг мимолётом лавры отберёт...
Как-то очень светло и знакомо
Со стены, что напротив окна,
Мне тайком улыбнулась Джоконда,
Посмотрев на меня с полотна.
(Вячеслав Качурин. Ощущение времени)
СИЛА КРАСОТЫ
С этих пор в галереях, в музеях -
А уж я повидал белый свет! -
Прямо в душу с портретов глазели
Дамы разных профессий и лет.
Их когда-то писали в экстазе
Ренуар, Модильяни, Гоген...
По лишь я появляюсь - и сразу
Устремляются взгляды со стен.
Радость их так понятна, близка мне!
Облик мой - словно солнце в окне...
Мне смеётся Алёнушка с камня,
Дарит девочка персики мне.
На пороге цветущего мая
По Москве прошагаю пешком -
Ввысь колхозница серп подымает
И спортсменка мне машет веслом.
Нет, не канут красавицы в Лету!
Как в лугах после ливня цветы,
Оживают девичьи портреты
От моей неземной красоты.
Но когда-нибудь, через тысячу лет,
археолог,
такой же дотошный, как мы,
доберётся до нашего среза...
Как ты думаешь, что он найдёт?..
Это мы искривляем пространство.
Мы меняем течение времени.
И никто нас не упрекнёт
в том, что мы совершаем это
перфоратором,
ломом,
кайлом.
(Евгений Лучковский. Птица памяти)
ПОСЛЕДСТВИЯ ТВОРЧЕСТВА
Если и в очередную тысячу лет
романтики,
напутствуемые поэтом Лучковским,
то останавливать время стоп-краном,
то пускать его под откос,
чтобы оно невзначай не прокисло,
если совсем искривят пространство
с помощью лома,
и нескольких ёмких слов,
то наша планета будет занесена
в Красную книгу
Вселенной.
И когда какой-нибудь
археолог,
желая постичь
глубину и суть сего явления,
Григорий Калюжный
Вещий сон Николая Дмитриева
В начале 1980-х годов во время скромного чаепития в редакции альманаха «Поэзия» Н. К. Старшинову был задан вопрос: кого он считает самым талантливым из молодых поэтов. Николай Константинович ответил не задумываясь: «Считаю Николая Дмитриева самым талантливым». - «Самым-самым?!» - «Да, самым-самым».
Как мне показалось, Старшинов обрадовался этому вопросу и хотел развить свою мысль более основательно. Однако его заместитель Геннадий Красников мрачно, будто он возглавлял пир во время чумы, воскликнул: «Вот за это пренеприятнейшее , даже убийственное для нас, молодых пиитов, известие и выпьем!» Чашки тут же сдвинулись, и все дружно выпили, закусывая карамельками. Наступила минута не менее мрачного молчания, которую довольно сердитым и одновременно обиженным голосом прервал очень похожий на молодого Петра I поэт: «Вы хоть понимаете, Николай Константинович, что только что заживо похоронили своих ближайших учеников? До этой самой минуты я втайне надеялся, что именно меня вы считаете самым талантливым, самым перспективным поэтом. И не только я, каждый из нас видел себя первостепенной величиной в вашем созвездии. А теперь получается, что все мы лишь свита вашего тезки».
Со всех сторон посыпались язвительные реплики: «Да, Николай Константинович, не педагогично вы поступили...» и так далее. Слушая обвинения в свой адрес, учитель производил впечатление расстроенного и подавленного мальчика для битья.
В старшиновском окружении я был человеком новым и к тому же чувствовал себя весьма скверно из-за срыва очередной попытки всерьез обсудить среди поэтов тему массовой гибели сел и деревень, наблюдаемой нами, гражданскими летчиками (первая профессия автора. - Ред.) в ежедневных полетах. Мне, воспитанному в духе немедленной ответственности, когда любая информация безотлагательно анализировалась всеми, кто имел к ней хоть какое-то отношение, - было о чем задуматься. Память прокручивала споры с экипажем и, в частности, с командиром, который говорил: «Я чувствую себя в полной безопасности только в кабине самолета, потому как на земле никто ни за что не отвечает. А твои поэты - в особенности: сколько их ни читаю - дальше своего носа не видят». Нужно сказать, что в советское время на самолеты регулярно доставлялись журналы «Новый мир», «Октябрь», «Юность», «Молодая гвардия», «Наш современник». Они прочитывались не только пассажирами, но и нами, летчиками, однако никакой мало-мальски вразумительной информации о трагедии деревенского мира в них не имелось. Так что столь категоричное высказывание моего командира было далеко не беспочвенным... Занятый своими мыслями, то есть находясь в состоянии полуотсутствия , я не сразу обнаружил, что принявшие меня в свой круг литераторы «бомбят» своего учителя. Желая вступиться за него, я задал вопрос: «Кто и что мешает несогласным с Николаем Константиновичем превзойти своим творчеством Николая Дмитриева?» Подтвердить правоту Старшинова примерами из стихотворений его любимца я не мог, так как пока не читал их. Но это и не требовалось: взрыв всеобщего хохота оказался лучшим подтверждением. Смеялись все: и Геннадий Красников, и его тезка Касмынин , прошедший ранее пробу на роль Петра I для фильма «Россия молодая»; смеялись Александр Щуплов , Иван Слепнёв... Но задорнее всех, по-мальчишески запрокидывая голову, смеялся сам Старшинов. У него было такое счастливое, со слезами на глазах, лицо, словно он только что, сидя в лодке, поймал самую увесистую рыбину и теперь, содрогаясь, пытался удержать ее в своих объятиях.
Осознав, что стал участником импровизированного спектакля, я вдоволь посмеялся вместе со всеми. В подобных подвохах, как мне пришлось убедиться позже, отзывалась традиция фронтового юмора: солдат Великой Отечественной войны Н. К. Старшинов в той или иной мере заразил им свое ближайшее окружение, породив особый, внешне насмешливый, легковесный, а внутри - все понимающий, все чувствующий тип «старшиновца ». Его питомцы, особенно когда собирались вместе, встречали самые мрачные известия весело, избегая уныния. Но, повторяю, понимание этого пришло позднее, а тогда, в атмосфере розыгрыша, в моей голове все же не укладывалось, как могут мои собратья по перу, утверждающие, что поэт существует ради сохранения Родины, столь легко и бесшабашно отвлекаться от смертельно опасных для нее явлений?! К тому же старшиновская оценка Н. Дмитриева как первостепенного поэта в контексте шуточного экспромта тоже выглядела вроде бы шуткой. Видимо, и сам Старшинов это почувствовал, так как после чаепития предложил мне в своем кабинете прочитать тоненькую книжку Дмитриева «Я - от мира сего». Первые же стихи воскресили в памяти эпизод, когда в 1953 году мне, шестилетнему мальцу , мама дала кулечек с конфетами-подушечками, чтобы я их поднес дяде с медалями на груди. Этот дядя был с меня ростом, поскольку сидел на самокатных дощечках посреди сельского базара. Взяв подарок, он обнял меня одною рукой и прослезился. «Почему дядя плачет?» - спросил я у мамы. «Дядя оставил свои ноги на войне, чтобы ты родился», - сказала мама. И таких дядь в пору моего детства было великое множество. А ведь были еще и дети-инвалиды. Мои сверстники то и дело подрывались на боеприпасах, обильно гнездящихся в послевоенной земле... Вот почему мне были особенно созвучны строки Дмитриева:
В пятидесятых рождены,
Войны не знали мы, и все же
В
какой-то мере все мы тоже
Вернувшиеся с той войны.
Моя оговорка, что не «в какой-то», а в «полной» мере и что в этом смысле строку легко поправить, расположила Старшинова к откровенному разговору о поэзии Н. Дмитриева. Увлекшись перечислением его поэтических удач, Николай Константинович неожиданно озадачил вопросом: «Не знаю даже, с кем его можно сравнить. Может быть, ты, Гриша, знаешь?» Мои сведения о тогдашних поэтах были отрывочными, поэтому, чтобы не попасть впросак, я задал встречный вопрос: «Вы считаете Дмитриева талантливее Юрия Кузнецова?»
Выражение лица Старшинова сразу стало озабоченно-серьезным. Сам того не ведая, я затронул довольно болезненную для него тему. Тогда и после вокруг имени Ю. Кузнецова громыхали неутихающие споры, о нем писали именитые критики, в то время как о Н. Дмитриеве если и отзывались в печати, то походя, что, конечно, огорчало Николая Константиновича, связывавшего со своим учеником «самые большие надежды в поэзии». Не радовало его и доходившее «до галлюцинаций» увлечение Дмитриева творчеством Кузнецова.
Ответ Старшинова сводился к тому, что в органичности и душевности Дмитриев значительно превосходил своего кумира. Это мнение он подкрепил сравнительным анализом стихов обоих поэтов на «отцовскую» тематику. Его смущал кузнецовский упрек, брошенный отцу, погибшему на фронте: «Ты не принес нам счастья!» Претили Старшинову и строки: «Я пил из черепа отца за правду на земле».
Вскоре Старшинов познакомил меня с Дмитриевым в своем кабинете. Николай оказался не очень-то словоохотливым. Выходило так, что выбор темы разговора предоставлялся мне. Судя по всему, знакомство со мной изначально не входило в планы Дмитриева: он просто уступал желанию своего наставника, хлопотавшего о том, чтобы поэты его круга непременно дружили. Так, именно Старшинов послал меня в Сергиев Посад (в то время Загорск) с целью познакомиться и сдружиться с тамошним поэтом Анатолием Чиковым (1928-1996). Он же направил ко мне тогда еще студента Литературного института, но уже самобытного поэта Александра Макарова, ныне безвыездно проживающего в селе Вишневом Тамбовской области. И так далее, и так далее... Не чувствуя со стороны Дмитриева особого желания к общению, я невольно пустился в рассуждения - сначала безадресно , как бы обращаясь к некой воображаемой аудитории: вот, мол, Юрий Кузнецов утверждает, что поэзия существует для разгадки тайны вселенной... «А Вы как думаете?» Немного помедлив, Николай Константинович взял ответ на себя: «Поэзия сама по себе тайна. И потом, разве для разгадки тайны вселенной написано стихотворение «Когда волнуется желтеющая нива...» или «Погиб поэт, невольник чести...»? Поэзия существует для того, чтобы человек мог быть человеком. А поэт - это прежде всего невольник чести».
«А что думает об этом Николай Федорович?» - обратился я уже прямо к Дмитриеву. Коля, производивший впечатление полуспящего человека, вздрогнул, как бы очнувшись. Мельком посмотрел на Старшинова, на меня, почесал затылок и болезненно, словно у него была ангина, выговорил: «Мне ближе его высказывание, что поэзия - это весть».
Несколько минут мы ожидали продолжения мысли. Но Коля молчал. Знал ли он, что определение поэзии как вести изначально принадлежит Овидию? Поскольку Старшинов соблюдал в данном случае нейтралитет, я поинтересовался, что за весть, по его мнению, несет читателям Юрий Кузнецов в своей маленькой поэме «Змеи на маяке». Сколько я ни спрашивал, ни от кого не мог добиться внятного ответа на этот вопрос.
Коля снова почесал затылок, словно решая, как поступить: то ли двигаться мне навстречу, то ли замкнуться в себе. После некоторого колебания все-таки стал говорить о праве поэта на выражение смутного, необъяснимого с надеждой на приход прояснения извне, через вдумчивого читателя или как-нибудь еще. Этот ответ поразил меня почти буквальной стыковкой с отношением самого Кузнецова к стороннему восприятию им написанного. Летом 1982 года на мой вопрос: «О чем эта поэма?» - Юрий Поликарпович , разведя руками, только и сказал: «Так нахлынуло. Так написалось, а в смысле содержания разберутся критики - это их дело».
«А сам-то ты, Гриша, что думаешь о «Змеях на маяке?» - включился Николай Константинович. Я полагал, что если замысел поэмы все-таки существует, то ключ к нему нужно искать в глубинах античной мифологии, а тут без помощи Алексея Федоровича Лосева не обойтись. «Ну так обратись к нему. Ты же, говорят, бываешь в доме Лосева», - оживился Старшинов. «Да не могу я, Николай Константинович. Боюсь!» - «Как это?! Почему?» - «Да потому, что Юрий Поликарпович в нашем с ним споре о мифологии в поэзии, когда я сослался на авторитет Азы Алибековны Тахо-Годи , громогласно, при свидетеле, заявил, что ее нужно пристрелить из чеховского ружья! Причем это его выражение даже было опубликовано в печати. И вот представьте себе, что я обращаюсь к Лосеву за разъяснением поэмы обидчика его супруги! Да Алексей Федорович так все повернет, что мне придется вытаскивать из своего лба не золотую стрелу Аполлона, а бронзовое копье какого-нибудь Агамемнона».
Далее я просто изложил суть своего спора с Кузнецовым. Юрий Поликарпович считал основой поэзии мифологическое ядро, а мифотворчество именовал ее вечным двигателем, поскольку народ испокон веку живет мифами. Я возражал, утверждая, что поэзия так или иначе является выражением человеческой судьбы и что народ хотя и склонен к мифологизации некоторых явлений жизни, все-таки самовоспроизводится не мифическим образом, создавая конкретное хозяйство и так далее. Юрий Поликарпович видел доказательство своей правоты в ощутимом росте мифологического сознания в тогдашнем обществе. Я же, наоборот, усматривал в этом великую угрозу самому нашему существованию и приводил пример с внедрением в государственную политику страны мифа о неперспективности большинства ее сельских поселений, в результате чего только за десять лет - с 1959 по 1969 год - мы потеряли в два раза больше сел и деревень, чем за всю Великую Отечественную войну! Нельзя было согласиться и с заявлениями Кузнецова о том, что А. С. Пушкин знал о простолюдинах исключительно понаслышке, со слов няни Арины Родионовны, и что по этой причине он прошел мимо русского фольклора и вообще «соблазнил русскую литературу - завел ее не туда».
После этого наступила как бы техническая пауза. Старшинов с озабоченным видом
закурил очередную сигарету, а Дмитриев, казалось, сосредоточенно прислушивался
к чему-то в себе и вдруг точно из рогатки выстрелил вопросом: «Григорий
Петрович, а не послал ли вас Кузнецов куда подальше?» Я ответил, что наши споры
до самого последнего времени носили мирный характер: я бывал в доме Юрия Поликарповича
, вместе с ним ходил в Селезневскую
баню... (Все же нужно отдать должное пророческой интуиции Николая Дмитриева:
вскоре мы с Кузнецовым окончательно разошлись из-за его печатных обвинений в
адрес А. С. Пушкина.) Дмитриев заметил, что я сужу о поэзии Кузнецова не по
законам, им над собою признанным. «Как можно упрекать меня в этом, если сам
Кузнецов не признает их в своем творчестве, - отвечал я. - Он, к примеру,
называет себя поэтом с резко выраженным мифологическим сознанием, но лучшие его
стихотворения - «Атомная сказка», «Вина» и другие, по сути, свободны от
мифологического содержания. Та же «Атомная сказка», несмотря на ее исходную
мифологичность
, полностью
стыкуется с общечеловеческой реальностью, более того - в ней разрушается миф о
всесилии науки перед извечной тайной жизни». И затем я спросил Дмитриева, знает
ли он, что в написанном им стихотворении «Тихо кружится звездная сфера...»
больше связи с античной традицией, нежели во всей поэзии Юрия Кузнецова. При
этих словах лицо Николая залилось краской
и он даже
отшатнулся, словно услышал кощунство; вместе с тем я почувствовал, что
полностью овладел его вниманием, и потому продолжил: «Начнем с того, что в этом
стихотворении с первой же строки слышится музыка небесных сфер, сопровождавшая
мировосприятие древних греков и римлян. К тому же в нем в пределах всего лишь трехстрофного
объема настолько естественно и ненавязчиво
осуществлено сочетание эпического, лирического и драматического, что сразу и не
осознаешь этого, то есть здесь идеально соблюдено чувство меры, которое в
первую очередь отличало античных поэтов».
Десятилетием позже в Крыму, куда нас, группу московских
писателей, пригласило командование Черноморского флота, мы с Вадимом
Валериановичем Кожиновым
в сопровождении морского
офицера и драматурга Игоря Владимировича Маркевича
посетили братскую могилу воинов, погибших в мае 1944 года при штурме
Сапун-горы, среди которых покоился и отец Ю. П. Кузнецова.
Поскольку Кожинов высказывался не в категорическом тоне, а как бы проверяя свои мысли на мне, я сказал ему, что знаю стихотворение иного поэта, в котором нет «многовековой образности», нет никакого «преодоления времени», но есть многовековое содержание, и прочел наизусть «Тихо кружится звездная сфера...» Дмитриева. Оказалось, Вадим Валерианович знал и автора, и стихотворение, однако относил последнее к разряду «тематических». Некоторое время спустя, уже в Москве, пригласив меня к себе на Большую Молчановку , Вадим Валерианович между прочим сказал, что он внимательно прочитал стихи Николая Дмитриева и теперь считает его лучшим поэтом старшиновского окружения. «Почему бы Вам не написать о нем?» - спросил я. Он ответил, что с головой погрузился в историю России и напрочь отошел от поэзии...
Во время нашей второй встречи, опять же в редакции альманаха «Поэзия», я предложил Николаю взяться за подготовку и издание истории сел и деревень Рузского района, то есть его малой родины: ведь он, в сущности, уже приобщился к этому делу такими стихами, как «Руза», «Не исчезай, мое село...» и другими. Только со временем, вплотную занявшись историческим описанием деревенского мира Московской области, я стал понимать, что вовлекал Николая в бесконечное хождение по мукам, могущее закончиться для него катастрофой. Написанные им еще в 1975 году строки: «И вот на родину теперь // Б оюсь я приезжать...» - были отнюдь не пустыми словами. Приведу такой эпизод. В июле 1986 года уроженка тамбовской деревни Погореловки поэт Н. Н. Стручкова задумала спасти целый куст сел и деревень, пустевших из-за отсутствия подъезда к ним. Для ускорения давно обещанного строительства дороги Нина Николаевна решила пригласить на свою родину, в Моршанский район, представительную группу писателей во главе с Н. К. Старшиновым. Николай Дмитриев отказался, объяснив, что все еще никак не может отойти от поездки в свое родное село. Смысл им сказанного дошел до меня только после нашего возвращения. Во-первых, оказавшись на месте, мы посетили, например, ветхую избу инвалида тракториста Виктора Ефимовича Стручкова : у него было двенадцать детей, и его жена ждала тринадцатого! И все это в условиях практически полной отрезанности от внешнего мира! Во-вторых, прояснилась причина, по которой строительство долгожданной дороги откладывалось: оказалось, что во всей Тамбовской области на нее нет щебенки! Вернувшись в Москву, мы с Геннадием Касмыниным написали письмо в ЦК КПСС с пр осьбой помочь в строительстве дороги, а Старшинов с той же целью опубликовал в газете «Правда» статью, названную строкой Николая Дмитриева: «Не исчезай, мое село». Реакция оказалась ошеломляющей. Местный писатель В. И. Герасин напечатал в тамбовской газете «Комсомольское знамя» статью «Не в селе ищи - в себе», где выставил нас, москвичей, праздными искателями в российской глубинке всяческих ужасов. Вскоре пришел ответ и из ЦК КПСС, сводившийся к тому, что деревни, за которые мы хлопотали, числятся «неперспективными». Не укладывалось в голове: как могут быть неперспективными деревни, стоящие на двух- трехметровом слое чернозема, который, по словам, Д. И. Менделеева, в сотни раз дороже нефти!
И вот сидим мы у Николая Константиновича в кабинете и не знаем, что делать. Входит Коля Дмитриев и сразу: «Как съездили?» - «После Моршанска страшно ездить по стране, - ответил расстроенный Касмынин . - Провинциалы считают нас залетными птицами: наехали и уехали. А столица...»
К метро мы с Николаем шли молча. Вдруг он виновато сказал: «Ты, Григорий, не осуждай, что не поехал с вами в Моршанск: у меня от этих поездок в глубинку сердечные приступы начинаются. Но я думал о вас, мне даже сон приснился: будто бы вы с Касмыниным носитесь по стране от села к селу, от деревни к деревне, а за вами следом, все больше отставая и прихрамывая, маячит фигура Николая Константиновича. Я же стою, как приговоренный, обездвижено, чувствуя, что на меня откуда-то издалека летит пуля. Понимаю - надо уклониться, хочу побежать за вами, но не могу сдвинуться с места... Знаю: сон этот вещий, только пока не понимаю, в чем его вещая суть заключается...»
Долгое время Николай не испытывал чувства надвигавшейся катастрофы, хотя ее отдаленными отзвуками были пронизаны многие его стихи. И вдруг в 1992 году он написал:
В то, что не воскреснет Русь - не верю,
Не возьму я на душу греха.
Выходило, что Коля признавал факт «временной» гибели Руси, с чем я согласиться не мог. Я говорил ему: «Жив Старшинов, жив обожаемый тобою Кузнецов, и другие не торопятся на тот свет, наконец, повсеместно возрождаются храмы...» Николай слушал и отмалчивался.
18 ноября 2003 года меня известили о смерти Юрия Кузнецова. 20-го после прощания с поэтом в Малом зале Центрального Дома литераторов по моей просьбе Николай прочитал несколько стихотворений. Одно из них начиналось строфой:
Свобода слова, говоришь,
И всяческой приватизации?
Москва похожа на Париж
Времен фашистской оккупации...
Образно выражаясь, это стихотворение явилось ответным выстрелом на выстрел снайпера, который, оставаясь невидимым, сначала выслеживал на войне Колиного отца, а затем, уже в мирное время, посылал пулю за пулей в сердце России. Противоборство с ним было наследственным делом Николая Дмитриева, что понимал только Старшинов, написавший: «Нас снимали снайпера, а не фоторепортеры».
В середине июня 2005 года из «Литературной газеты» я узнал, что Николая не стало. Не помню, где и как родились строки:
Рота Старшинова поредела.
Больше Коли Дмитриева нет.
Видно, пуля все же долетела
С
той войны - от снайпера привет.
Подарив нам траурное лето
И
с душой, Господнею уже,
Пал он в званье русского поэта,
Как солдат, на русском рубеже
1.Расскажите, что стало причиной Вашего прихода в литературу? Какими были первые опыты?
Не могу однозначно ответить на этот вопрос, но думаю, что в литературу приходят не по какой-то там причине и даже не просто по призванию, а по закону непредсказуемости судьбы, когда все необходимое для этого складывается самым неотвратимым образом. В моем случае никаких мыслей о литературном поприще вплоть до окончания средней школы не было, хотя я сызмальства знал много стихов наизусть и даже пытался периодами что-то сочинять, но то была заслуга моей матери, хлопотавшей о том, чтобы вложить в меня золотой запас русской классики. Мне же, сколько себя помню, хотелось быть военным летчиком. Однако по сложившимся обстоятельствам я стал гражданским — причем не пилотом, как мечтал, а штурманом, благодаря чему очень скоро попал в мир большой авиации. С 1969 по 1979 гг. летал на Ту-104 в Ленинграде, где и произошло событие, развернувшее меня на литературную стезю. Все началось с того, что крупный писатель, как тогда говорили — «деревенщик», Федор Александрович Абрамов (1920-1983), выступая перед молодыми литераторами, призвал меня сосчитать из кабины самолета, «сколько сел и деревень уже ушло в небытие и сколько их еще осталось в России». Я невольно, из простого любопытства, стал обращать внимание на наличие сельских поселений, зафиксированных на полетных картах разного масштаба, выпущенных не позднее 1947 г. Мои наблюдения в сочетании с опросами летчиков малой авиации оказались ошеломляющими. Говоря словами одного вертолетчика, деревни и села ежегодно исчезали с лица земли не десятками, не сотнями, а тысячами?! Кстати, для убедительности этот вертолетчик посоветовал мне при случае посетить расположенное вдоль реки Волги «царство мертвых сел и деревень», которые по его словам планомерно сжигались, а затем запахивались. Но особой нужды в таком посещении не было, поскольку многие жители Ленинграда являлись вчерашними или настоящими лимитчиками, то есть уроженцами сел и деревень, включая и приволжские. Так что разносторонние свидетельства о стремительном сокращении сельского мира России я получал все тем же методом опроса, что называется, из первых рук. Причем ни газеты, ни журналы, ни телевидение ни под каким видом эту тему не освещали, словно речь шла не о главном источнике восполнения народонаселения огромной страны, а о каком-то давно отработанном бесхозном материале. Более того, оказалось, что ничего существенного на эту тему и опубликовать нельзя. Почему? Ответственные люди назидательно объясняли: «Потому что в эпоху научно-технической революции сокращение крестьянского космоса — процесс закономерный, всемирный и, следовательно, нормальный». В таком разе я попадал в разряд ненормальных, ибо сеял панику и т. д. При таком раскладе меня вполне могли списать с борта на землю с известным диагнозом. Дабы защититься от подобной перспективы, я, во-первых, подал заявление о вступлении в Союз писателей, куда меня не приняли при наличии 6-ти голосов «за» и 5-ти «против»; во-вторых, занялся индивидуальным просвещением тех писателей, кому можно было доверять. Так, в 1975 или в 1976 году, точно уже не помню, я говорил Виктору Петровичу Астафьеву о том, что в городских многоэтажках упаковывается от 20 до 40 сел и деревень, где традиционная многодетность их обитателей категорически невозможна, из-за чего наша страна обречена на обезлюживание в самом ближайшем будущем. Конечно, я ожидал от Астафьева обширной и страстной статьи на эту тему и не где-нибудь, а в центральной прессе. Ведь речь шла о самом существовании русской цивилизации, возникшей из сельского мира и целиком зависящей от него. Ждать пришлось долго. 30 мая 1988 г. Виктор Петрович подарил мне свою книгу «Падение листа» со следующей надписью: «Грише Калюжному — летчику от пехотинца-артиллериста, уцелевшего на войне Божьей милостью». В рассказе «Окно» из этой книги я нашел отзвуки нашего давнего разговора. В частности, в описании ночи большого города, где есть такие строки: «Спит сам себя загнавший в бетонные ульи трудовой человек, спят по пять-шесть деревень в одном многоподъездном доме, спит волость или целая область в одном многолюдном микрорайоне, и только сны соединяют людей с прошлым миром: лошади на лугу, желтые валы сена средь зеленых строчек прокосов, береза в поле, босой мальчишка, бултыхающийся в теплой речке…» Этот короткий, всего на страничку с четвертью, безупречный с художественной точки зрения рассказ, тем не менее, вызывал чувство безысходной печали и даже уныния. Да и как могло быть иначе, если трудовой человек, оказывается, сам себя загнал в бетонные ульи, из которых для него нет никакого выхода?!
Однако вернемся к теме вопроса. С осени 1979 г. начались мои полеты за рубеж, где, как оказалось, сельские поселения, несмотря на глобальный технический прогресс, не исчезали. Тогда-то и пришло понимание того, что причина скоростного их свертывания в нашей стране крылась отнюдь не в его сфере, а в чем-то другом, в корне ей враждебном. С той поры я стал осознавать себя чуть ли не единственным носителем этого понимания, поскольку не встречал его действительного выражения ни на каких общедоступных уровнях. Надо было бить в колокола. Так началась моя первая попытка внедриться в московскую писательскую среду, дабы изнутри довести до нее сведения о надвигающейся из-за обрушения крестьянской Атлантиды демографической катастрофе. Однако мои походы в Союз писателей, а также во все ведущие журналы того периода, включая «Юность», закончились в итоге следующим стихотворением:
Я к вам спешил, надеждой окрыленный,
Ища глубин поэзии живой.
И вот, прошедший грозы, раскаленный,
Стою в кругу желанном как чужой.
Добро, собратья! В холоде разлада
Я сам не верю в то, что мы родня.
Поднять бы в небо вас, тряхнуть как надо,
Как в нем тряхнули некогда меня.
Еще вчера дух братства снился мне
Непобедимой силою святою.
Бедней в сто раз, чем нищий при луне,
Кто к вам придет с открытою душою.
Но братство есть. Я знаю мир иной,
Где не растут бесплодные соцветья.
Я там родился, за моей спиной
Крылом к крылу стоят тысячелетья.
Не страшен путь рожденному в пути.
И что досуг не знавшему досуга.
Спокоен я, мне есть куда уйти,
А вы терзайте завистью друг друга…
Написав это стихотворение, я вздохнул с облегчением: кто мог упрекнуть меня теперь в бездействии?! Вот и командир, кстати, сказал, правда, по другому поводу, что он чувствует себя в полной безопасности только в кабине самолета, ибо на земле никто ни за что не отвечает. Некоторое время мне леталось легко и радостно. Все вокруг и в летном отряде и в экипаже слышали и понимали друг друга даже в экстремальных случаях, которых в нашем деле, конечно, хватало. Но постепенно острое ощущение национальной катастрофы стало возвращаться ко мне, особенно после посещений залитой ночными огнями населенных пунктов Западной Европы, когда мы входили в пространство родного Отечества, как в черную громадных размеров дыру. При моей профессии подобные ощущения были весьма нежелательными. И я решил хотя бы на время, как тогда думал, уйти из авиации и уже не наскоком, а разобравшись во всем, довести дело оповещения самой широкой общественности о развивающейся трагедии до конца. Оказавшись на вольных хлебах, я вскорости понял, почему мои короткие, но кричащие статьи не печатали. Причина была в том, что они по своей сердцевинной сути были направлены против государственной программы сворачивания якобы неперспективных сел и деревень, запущенной еще в 1959 г. Н. С. Хрущевым. Во исполнение оной только в Нечерноземном центре России сокращению подлежало 114 тысяч поселений сельского типа! По жесткому, но негласному распоряжению «сверху» эта процедура обезлюживания страны, ибо ее население главным образом прирастало за счет рождаемости в сельской местности, должна была трактоваться как положительная мера. Вот почему в редакциях от меня либо шарахались, либо старались куда-нибудь отфутболить.
Тем не менее беспартийный поэт, фронтовик и редактор альманаха «Поэзия» Николай Константинович Старшинов, наоборот, сам призвал меня в ряды своего окружения и вместе со своим заместителем Геннадием Николаевичем Красниковым стал публиковать мои стихи. В 1985 г. меня приняли в Союз писателей СССР, но это не помогло мне быть услышанным. Однажды на большом писательском собрании, проходившем в Центральном Доме Литераторов (ЦДЛ), самоуправно овладев микрофоном, я попытался призвать своих коллег оставить все распри и совместно выступать на защиту сел и деревень. Однако по едва ли не всеобщему требованию зала мне не дали договорить и буквально столкнули со сцены. Сел я тогда на свое место униженный, опозоренный и одновременно потрясенный, ибо не понимал, для кого же эти несчастные мастера слова пишут свои книги, если в недалеком будущем их некому будет читать? И вдруг на сцену стремительно поднялся стройный седовласый человек. Ну, думаю, сейчас вдогонку добавит. А он, мрачно оглядев зал, сказал следующее: «Я — фронтовик, единственный, кто остался в живых из десантной роты в бою у крохотной деревушки… От имени фронтовиков прошу у моего собрата летчика прощения за все, что здесь сейчас произошло, а также отказываюсь от избрания меня в члены секретариата…» Это был поэт Александр Иванович Балин. Тогда же я решил не сдаваться и пробивать свой замысел энциклопедических описаний сельских поселений по регионам и районам страны. Так вот и стал заложником этой идеи до сегодняшнего дня, хотя изначально нацеливался писать о летчиках, которые научили меня вести себя в творчестве и, в частности, в стихах, как в самолете. Естественно, мои первые серьезные стихи, если можно так выразиться, были о них. До этого увлекался метафорами, но, осознав, что мы живем в аварийной действительности, стал писать открытым текстом. Содержание, как правило, диктовала сама жизнь, поэтому у меня есть непредвиденные сюжеты, но оторванных от нее нет.
2.Кого Вы можете назвать своими литературными учителями?
Первым поэтом, произведшим на меня сильнейшее впечатление, и прежде всего стихотворением «Бесы», был Пушкин, вторым — Есенин. В дальнейшем на мое становление повлиял русский философ А. Ф. Лосев и благодаря ему — Платон, у которого я вычитал, что незнание — это небытие. Среди тех, кто углубил мое понимание России, были поэты Ф. И. Тютчев, А. А. Блок, Н. М. Рубцов, писатель Ф. А. Абрамов, историк литературы Б. И. Бурсов. Я также благодарен русским народным песням за науку выражать пережитое.
3.В каких жанрах Вы пробовали себя?
Никогда я не пробовал себя в жанрах. Они сами как бы возникали из необходимости и сути изложения. Среди моих публикаций, кроме стихов, есть биографическая проза, очерки, критика, публицистика, краеведческие статьи, документалистика. Причем написанное в одном жанре порою неожиданно отменялось другим. Так случилось со статьями, которые никто не хотел или не мог напечатать. Я разозлился до того, что они в какое-то критическое мгновение переплавились в стихотворение: «Мысля о спасительном наследии, Вглядываясь жадно в новый день, Вижу свежий том энциклопедии Уходящих русских деревень. Отразится в ней народный гений, Чтобы корни с кроной обвенчать — Плод усилий многих поколений, Наше дело вовремя начать» и т. д. Это стихотворение было сразу же опубликовано в альманахе «Поэзия», а затем в журнале «Студенческий меридиан», хотя острота его содержания ничуть не уступала содержанию неопубликованных статей.
4.Как бы Вы могли обозначить сферу своих литературных интересов?
Если говорить кратко, то сфера моих литературных интересов заключается в противлении как внешним, так и внутренним вызовам не только России, но и всему миру. Отсюда: «Земля — корабль, что бури ждет, и только чувство экипажа ее от гибели спасет».
Мне не хочется походя говорить об изъятии из школьной программы того или иного имени. Но изучение творчества М. В. Ломоносова из которого вышла вся наша литература, включая А. С. Пушкина и Н. В. Гоголя вместе с его «Шинелью», по моему убеждению, нужно углубить и расширить в ней. Доказательства этому я привожу в статье «Завещание Ломоносова», опубликованной в ж. «Наш современник» № 12, 2011 г. Думаю, в школе необходимо изучать книгу О. В. Волкова «Погружение во тьму» как последний классический образец русской дворянской литературы, тем более, что в ней даны ответы на злободневнейшие вопросы, поставленные еще в XIX веке.
6.Есть ли такой писатель, к творчеству которого Ваше отношение изменилось с годами кардинальным образом?
Не могу вспомнить писателя, к творчеству которого мое отношение изменилось на противоположное. Со школы любил Л. Н. Толстого, а теперь люблю его еще больше, хотя испытываю досаду, в том смысле, что после «Войны и мира» он мог дать не то, что дал в романах «Анна Каренина» и «Воскресение». Все-таки впереди была вселенская голгофа России.
7.Каковы Ваши предпочтения в кино, музыке, живописи?
Никаких предпочтений в отличных от литературы искусствах не имею. Принимаю и кино, и музыку, и живопись, и скульптуру, если таковые являются плодом авторской любви и человечности.
8.Вы считаете литературу хобби или делом своей жизни?
Считаю, что никакого экспериментального искусства нет, особенно в литературе, ибо любовь недосягаема для экспериментов. По этой же причине литература, да и любое другое искусство, может рассматриваться как хобби только в обществе слабоумных.
9.Что Вы считаете непременным условием настоящего творчества?
Считаю непременным условием настоящего творчества — включенность в действительность, сопряженную с незамутненным чувством духовной навигации. Художественное творчество, каких бы сфер оно ни касалось, — это все же область идеального. Произведение без идеала — все равно что земной мир без света.
10.Расскажите читателям «Паруса» какой-нибудь эпизод своей творческой биографии, который можно назвать значительным или о котором никто не знает.
Я уже назвал целую цепочку значительных эпизодов из своей жизни, приведших меня к тому, что я почувствовал себя штурманом самолета действительности. Это ведь тоже немаловажный эпизод. Однако полагаю, что незначительных эпизодов в человеческом бытовании вообще не бывает. Мы просто этого не замечаем или не хотим замечать.
11.Каким Вам видится идеальный литературный критик?
Идеальный критик может быть только внутри самого поэта или писателя. Помните, у Пушкина в стихотворении «Поэту»: «Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд…» Таковыми были и Ф. И. Тютчев, и А.А.Блок, и С.А.Есенин. Ценю беспощадную, но аргументированную аналитическую критику, которой, однако, на своем пути не встречал, если не считать нескольких весьма кратких замечаний своего командира на Ту-104 Игоря Дмитриевича Горшкова. Прочитав книгу А.Вознесенского «Ахиллесово сердце», он спросил меня: «Ну и что тебе в ней нравится?» «То, что в ней много нового». Ответ последовал отрезвляющий. Он сказал: «Григорий! Если в твою кабину войдет что-то совершенно новое, то это будет сама смерть!»
12.Каким Вам видится будущее русской литературы?
Думаю, что русская литература, несмотря на обилие в ней ложных маяков, останется русской и обретет новое качество в смысле чистоты выражения на пути к взаимной требовательности, без которой у нас нет будущего.
Молодым студентам-филологам желаю прежде всего душевного и физического здоровья, а также истинной любви к своему предмету, поскольку без филологии не может состояться ни одна наука, ни одна душа, а о поэзии и говорить нечего.
14.Каковы Ваши пожелания читателям «Паруса»?
Читателям «Паруса» желаю и в дальнейшем оставаться таковыми, даже если он мятежный и просит бури.
Снова здесь не узнали меня,
Не признали ни друга,ни брата.
Я прошёл, направленье храня,
Все возможные точки возврата.
За собою не знаю вины
И не жду ни любви,ни привета.
Выбирать мы порой не вольны,
Ты прости мне, родная, и это.
Растерял я советы иных,
Промотавших всю жизнь на приколе.
Наплевать мне, что нет запасных –
Примет русское поле.
***
Здесь ничего не покупают
И ничего не продают…
Н. Старшинов
Быть может, я поэт сто первый…
Всё ж не без юмора Творца
В наш век вошёл обычай скверный
Вести в итоге счёт с конца.
Судьба рождается в почине.
Друзья твердили мне: «Держись!
Да что же, по какой причине
Твоих стихов мы заждались?»
И вот решил в честь командиров
Я покорить Парнас московский.
Прощай, Володенька Барилов,
Прощай, Рязанов и Стрелковский.
Не для торгашеских аршинов
Я вас оставил до поры –
В надежде, что поэт Старшинов
Заметит и меня с горы.
И скажет: «Не в строю шагает
И много на себя берёт,
Но ничего не покупает
И ничего не продаёт…»
Во мгле космической трагедии
Р авно встречая ночь и день,
Горит звезда Энциклопедии
Российских сёл и деревень.
В её лучах земля вращается.
И кто кричал, теперь исчез,
Мол, где крестьянский мир кончается,
Там начинается прогресс.
Клянусь погибшею рекой,
Чью синь оплакали лягушки,
Что страшен сумрачный покой
Пустой навеки деревушки.
Зачем оставили её?
Куда ушли и что с ней будет?
По крышам тянется быльё,
И дикий тлен по избам блудит.
Где отыскали счастье те,
Кто здесь родился на свободе,
Кто был в душевной простоте
Издревле мил живой природе?
Не объяснит всего расчёт –
Покинуть этот край не просто.
К деревне брошенной ведёт
Тропа от древнего погоста…
Но тень мелькнёт иль гость какой –
Уже бодрится и вздыхает
Сад над погибшею рекой.
И вдруг калитка зарыдает…
Распыляется нации цвет,
Чаша смерти гуляет по кругу.
В блеске выборов – выбора нет.
Пусть метёт и метёт дотемна
И откроется нам неизменной
В окружении звёздном Луна,
Как законный Парламент
Вселенной.
Верю я, что его воскресил
Царь Небесный во мраке ненастья,
Как венец равновесия сил,
Как единую суть самовластья.
Мне безымянная приснилась высота,
Гудят шмели, ромашки расцветают.
Я – лейтенант, моя душа чиста,
Со всех сторон нас молча окружают.
А на листах роса рассеивает свет,
Трепещет роща в золоченье красном.
Я отвожу бинокль – спасенья нет,
Мне повезло – так просто всё и ясно.
Мне повезло – вокруг меня бойцы
Годятся мне по возрасту в отцы.
Идёт по кругу щепоть самосада.
Они спокойны, им речей не надо.
Не надо им о долге повторять,
Перечислять тяжёлые утраты.
Ничем нас у России не отнять,
Спасибо ей, что мы – её солдаты.
Горька стезя расстроенного быта
Среди потерь и дорогих теней.
Я Русь люблю за то, что в ней сокрыто,
За то, что не избыть печали в ней.
Её поля, могилы и сугробы
И храмы взору говорят, что здесь
Живёт народ печали, а не злобы,
И верит он, что правда в мире есть.
Его не раз обманывали воры.
Над ним трудились сонмы палачей.
О нём гремели яростные споры…
А он, как прежде, Божий иль ничей.
Мысля о спасительном наследии,
Вглядываясь жадно в новый день,
Вижу свежий том энциклопедии
Уходящих русских деревень.
Отразится в ней народный гений,
Чтобы корни с кроной обвенчать –
Плод усилий многих поколений.
Наше дело вовремя начать.
Много изб чернеет по дорогам,
Впустят и не спросят: «Кто таков?»
Каждому поведают о многом
Кто они, хранящие преданья,
Вспомни, век мой, – близок их закат!
Призраки – без роду, без названья.
Всякий, кто не помнит, виноват.
Нищие и слушать не желают
О далекой брошенной родне.
Вижу, избы тленье обнимает,
О былом поёт наедине.
Братья и дряхлеющие сёстры,
Годы вас безжалостно трясут.
Сколько тайн хранят в себе погосты!
К ним живые новые несут.
Все мы деревень забытых дети,
Кто мы – в городах легко забыть.
Перед прошлым больше не в ответе,
Рады безоглядно жизнь прожить. Безмолвием братских могил.
Сын мой, сын мой, в юности ты волен,
Если можешь быть собою – будь.
Может, это кара, может – милость,
Я не знаю на излёте лет.
Только помни, что бы ни случилось,
Что отец твой – истинный поэт.
А поэт в своей судьбе не волен,
Хоть кричи об этом, хоть забудь.
Я не грубый, я смертельно болен
От луны, упавшей мне на грудь.
Нет отрады в облике суровом,
И отца на слове не лови.
Ты не знаешь, что стоит за словом.
Слово не даётся без любви.
